Бесплатно скачать, заказать диплом, курсовую, диссертацию Герменевтические основы изучения летописный текстов

У нас уже 176407 рефератов, курсовых и дипломных работ

Сделать закладку на сайт

Заказать диплом, курсовую, диссертацию

Быстрый переход к готовым работам

Мнение посетителей:

Книга жалоб
и предложений

Название	Герменевтические основы изучения летописный текстов

Количество страниц	255

ВУЗ	МГИУ

Год сдачи	2010

Бесплатно Скачать	23490.doc

Содержание	Содержание Введение...4 Глава 1. Методология и методика герменевтического анализа летописных текстов...42 Демистификация летописных текстов...42 Текстология и летописное источниковедение...54 Центонно-парафразный принцип построения летописных текстов и особенности их источниковедческого анализа...74 Глава 2. Повесть временных лет: история текста и источники...101 История текста Повести временных лет в освещении отечественной историографии...101 Источники Повести временных лет...113 Косвенные данные о круге чтения древнерусских летописцев...147 Внетекстологические параллели летописных легенд...156 Критерии отбора источников летописцами...173 Глава 3. Семантический анализ сюжетного повествования Повести временных лет...180 Семантика сюжетов и проблема цельности летописного изложения . 180 Вводная часть Повести временных лет...190 Летописные предания о Вещем Олеге...203 Летописные предания о княгине Ольге...214 Летописные предания о Святославе...217 Владимир Святославич в Повести временных лет...225 Образ Ярослава Владимировича в Повести временных лет...233 Скрытые характеристики Святополка Окаянного...238 Глава 4. «Хронотоп» Повести временных лет...245 Пространственно-временные указания Повести временных лет...248 Смысл пространственно-временных указаний в Повести временных лет...261 Пространственно-временной континуум Древней Руси...303 3 Глава 5. Замысел Повести временных лет и социальные функции древнерусского летописания...313 Название и функции Повести временных лет...314 Цель создания Повести временных лет...325 Эсхатологические мотивы Повести временных лет...347 Заключение...362 Примечания...370 Список использованных источников и литературы...550 Введение За истекшее столетие в развитии исторической науки произошли радикальные изменения. Прежде всего, это связано с массовым разочарованием в прогностических функциях исторической науки, которые базировались на представлении о телеологическом характере исторического процесса. С одной стороны, социальная практика все чаще приходила в противоречие с историко-теоретическими конструкциями, предлагавшимися крупнейшими мыслителями XIX-XX вв. С другой, — эти теории сплошь и рядом не выдерживали критики со стороны профессиональных историков. Формирование новых теоретических и методических подходов к историческим источникам, развитие конкретно-исторических и компаративных исследований, как и связанное с этим расширение источниковой базы, привели к выводам, которые в значительной степени дискредитировали саму идею прогрессивности развития человеческого общества. На смену картинам идеального будущего, с позиций которого описывалось прошлое, приходили антиутопии1. Одним из наиболее ярких проявлений этих процессов стало возрастающее недоверие к историческому метанарративу, характерное для так называемого постмодерна. При этом, по замечанию М.Ф. Румянцевой, «ситуация цивилизационного перехода сопровождается соответствующим изменением типа памяти от исторического, служащего коллективной идентификации социума в историческом пространстве, к иному типу памяти, который служит идентификации индивидуума во всем пространстве культуры»2. Соответственно, начал меняться и вектор исторических исследований. «Презентистскому» подходу, выражавшемуся, в первую очередь, в представлении о телеологичности и закономерности исторического процесса, все чаще противопоставлялась идея альтернативности исторического развития3. И если прежде история писалась с позиций дня сегодняшнего, объясняя, оправдывая и, тем самым, легитимируя существующее положение дел (оно — «результат закономерного прогрессивного развития»), то теперь все чаще появлялись исследования, авторы которых пытались выстраивать иную логику развития, двигаясь как бы из прошлого в будущее, будто не зная, чем завершились изучаемые ими события4. Изменение в течение второй половины истекшего столетия социокультурной ситуации и социального заказа исторической науке, повлиявших, в свою очередь, на смысл исторического знания, не могло не сказаться на точке зрения, с которой ныне рассматривается исторический источник. Так называемые психологический и лингвистические повороты заставили историков по-новому взглянуть на структуру информации о прошлом, заключенной в нем, а также на формы ее кодировки. Соответственно, отношение к ней исследователей, пытающихся изучать путь, пройденный человечеством, трансформировалось. Благодаря усилиям нескольких поколений психологов, филологов и историков стала ясна ограниченность прежних подходов к тому, что и как может быть воссоздано на основании изучения исторических источников. Результаты конкретно-исторических исследований, проведенных в рамках существовавшей научной парадигмы, все чаще приходили в противоречие с тем материалом, который получали источниковеды, применявшие новые подходы к изучению исторических источников. Чаще всего это расценивается как свидетельство о том, что творческий потенциал прежних путей познания прошлого в основном исчерпан5. Соответственно, в наши дни особую актуальность приобрела разработка новых исследовательских парадигм, способных вывести историческую науку из кризисного состояния, в котором она оказалась6. Принципиальную роль при этом играл (и играет) новый взгляд на систему отношений: «реальность — исторический источник». Наука XVIII и XIX вв. преимущественно исходила из принципа непосредственности отражения исторической реальности в источнике (в том числе, письменном). Однако уже к началу XX в. сформировалось представление о более сложном процессе отображения, разделяющем — и соединяющем — реальность и источник. Признание «чужой одушевленности» с неизбежностью повлекло за собой определение исторического источника как «психического продукта», рассмотрение его как результата «человеческого творчества в широком смысле слова» . Это стало своего рода знаком времени . Соответственно, не могло не измениться отношение к тому, что и как отображают исторические источники. Прежде всего, подобные изменения коснулись восприятия летописания, которое давало и продолжает по сей день давать историку основную событийную информацию по истории древней Руси. Летописи стали первым видом исторических источников, который уже с начала XX в. перестал рассматриваться как простое собрание фактического материала и приобрел в историографии статус социокультурного феномена. Однако до сих пор их исследование осуществляется преимущественно под социально-политическим углом зрения. Между тем, нынешняя историографическая ситуация заставляет существенно расширить культурно-исторический контекст, в котором должно изучаться древнерусское летописание. Поэтому наряду с продолжением разработки вопросов, связанных с установлением степени достоверности летописных известий, все настоятельнее ощущается необходимость поиска новых герменевтических подходов к анализу летописного материала. На это, собственно, и направлено настоящее исследование. В нем предлагается принципиально новый путь организации диалога историка с источником, ориентированный, прежде всего, на работу с той частью летописного текста, которая до настоящего времени не рассматривалась как носитель исторической информации, — неоригинальными сведениями источника, так называемыми общими местами. Особое значение здесь приобретает проблема верификации получаемых результатов. С одной стороны, речь должна идти о выработке исследовательских процедур, соблюдение которых позволяло бы предлагать интерпретации, поддающиеся фальсификации. С другой, — необходимо выработать критерии, которые давали бы возможность проверять предлагаемые истолкования текстов. При этом с особой остротой встает вопрос учета личности автора и включения ее в историческое построение. Сама по себе проблема эта не нова. Поначалу представлялось, что выявление позиции создателя источника есть необходимое условие, позволяющее очистить информацию об исторических событиях от субъективных искажений и придать ей тем самым объективное звучание9. Однако дальнейшее изучение субъективной составляющей в исторических исследованиях вскоре привело к выводу, что речь может идти лишь о замене одной субъективной точки зрения на другую. Такое открытие само по себе не могло не породить ощущения кризиса исторической науки у специалистов, работавших в рамках так называемой позитивистской парадигмы, и, соответственно, активизации поисков новых путей познания исторической реальности. Разрешением этого кризиса стало заключение о том, что позиция автора источника представляет важную составную часть источниковой информации о прошлом, а ее выявление и изучение позволяют существенно расширить информативные возможности исторического источника. Помимо сведений, которые принято называть собственно фактическими, с ее помощью историк получает возможность восстановить культурный контекст, в котором создавался источник10. В свою очередь, помещение исследуемого источника в породившую его среду изменяло перспективу исторических (и источниковедческих) исследований. Во-первых, теперь исторический источник как таковой должен был рассматриваться в качестве органической части исторического процесса, как специфический исторический факт11. Во-вторых, становилось ясно, что исторические факты не существуют изолированно, сами по себе (как полагали позитивисты), вне той или иной концепции, которая задает правила и способ их вычленения и описания. Это касалось не только собственно исторических исследований, но и описания событий в исторических источниках. Соответственно, такой подход, с одной стороны, должен был серьезно усложнить процедуру обработки источниковой информации12, а с другой, — существенно повлиять на получаемые историком результаты13. Наконец, помимо всего прочего, перед историком в историческом источнике открывались теперь те пласты информации, которые до того оказывались принципиально недоступными. В связи с изменением задач, которые призвана решать историческая наука, углублением понимания исторического источника как специфического носителя информации о прошлом, а также — начиная с работ А.С. Лаппо-Данилевского и И.И. Лапшина, развивших идеи В. Дильтея о «чужой одушевленности», — признанием существования в исторической науке проблемы «Другого», или «чужого Я», внимание исследователей рано или поздно (но неизбежно) должно было переместиться на изучение истории духовной жизни. Причем, оно предполагало не столько объяснение процессов, происходивших в истории культуры, сколько понимание чужой культуры. Однако бурные социальные и политические процессы, связанные с установлением советской власти и, как следствие, жесткого идеологического (а отсюда — и методологического, поскольку методология по существу оказалась подменена идеологией) прессинга в России, надолго затормозили этот процесс в нашей стране. Советские историки — вольно или невольно — сосредоточили свое внимание на проблематике экономической, социальной и политической (причем, в том ее виде, как она понималась в рамках официального марксистско-ленинского учения). Даже в специальных трудах, посвященных истории культуры, основное место отводилось материальной культуре (точнее, истории быта). Изучение же собственно духовных процессов носило явно подчиненный характер14. Работы, подобные исследованиям О.М. Фрейденберг15, Б.А. Романова16 и М.М. Бахтина17, на много десятилетий опередившие свое время и определившие будущие магистральные направления развития гуманитаристики, выглядят на этом фоне редким исключением. Близкие процессы происходили — причем, следует отметить, с гораздо большей интенсивностью — и за пределами нашей страны. Самым ярким и известным событием мировой историографии стало зарождение во Франции в период между двумя мировыми войнами «новой исторической науки», связанной с именами Марка Блока и Люсьена Февра. Исходная посылка М. Блока, что глубинная природа социальных процессов кроется в их ментальном характере, положила начало разработке исторической антропологии. Переключение внимания на сферу идеального позволило основоположникам «новой исторической науки» существенно расширить репертуар сведений, которые они извлекали из источников для своих исторических реконструкций. Изменив отношение к тому, что можно считать достоверным в сообщениях исторических источников, они позволили «сделать предметом исторического исследования то, что прежде относили к области анекдотов»18. Исторические исследования теперь могли опираться даже на «простые дипломатические формулы» и «пустопорожние размышления», донесенные источниками до нашего времени. Мало того, был сделан вывод, что «историк... обязан отнестись к этим пустопорожним рассуждениям как можно более внимательно»: «несмотря на внешнюю незначительность, они проливают свет на вещи чрезвычайно глубокие». Имелось в виду, что «подобные заявления, предназначенные для широкой публики, неизбежно отвечают особенностям коллективного сознания» своего времени19. Разрабатывая системы новых вопросов, которые могли быть заданы уже известным источникам, представители историко-антропологического направления увидели многие из них с принципиально иных, нежели прежние поколения историков, точек зрения20. При этом, однако, отношение к самому источнику изменилось мало. Он по-прежнему (по большей части, неосознанно) продолжал рассматриваться как пассивное хранилище исторической информации. Стратегической целью исторического познания провозглашалось «не... открытие каких-либо универсальных законов и повторяющихся моделей, но... выявление индивидуального и неповторимого» (т.е. то, что с конца XIX в. принято называть идиографией), ориентация «не столько на генерализацию, сколько на индивидуализацию»22. В этом — вместе с развитием полидисциплинарных исследований, — помимо всего прочего, виделся важный инструмент «преодоления закоснелых навыков позитивизма и поисков выходов из тупиков, созданных раздробленностью наук о человеке»23. Однако развитие такого направления продолжило традицию, рассматривавшуюся как одно из проявлений кризиса позитивистской истории, — нарастание атомизации исторического знания, развитие «эрудитских» исследований24. В частности, это нашло проявление в зарождении в рамках исторической антропологии и росте популярности так называемой микроистории, которая, по справедливому замечанию М.Ф. Румянцевой, «зачастую остается в рамках "казуса", несмотря на программные заявления этого направления»25. Между тем, возникали и иные течения исторической мысли, которые, стремясь понять (а не объяснить) исторический процесс, исходили не столько из изменения отношения к исторической информации, сколько из изменения точки зрения на ее носители. Решающую роль для этих направлений играло изучение системы отношений: «исторический источник — историк». Базовые позиции таких подходов были сформулированы А.С. Лаппо-Данилевским. В качестве главной задачи он провозгласил установление критериев, «на основании которых историк считает себя в праве утверждать, что факт, известный ему из данных источников, действительно произошел в настоящем или в прошлом развитии человечества; опираясь на них, он с такой точки зрения изучает объективно-данные источники исторического знания; специальные методы, при помощи которых историк исследует источники, складываются в зависимости от указанной точки зрения и применительно к тем свойствам, которые он приписывает им»26. В рамках этой парадигмы — независимо от того, признавалось ли это советскими историками, — развивалось отечественное источниковедение XX в.: по определению А.А. Зимина, от источниковедения факта — через источниковедение системы фактов — к источниковедению как своеобразной системе систем (логических, лингвистических, историко-правовых и т.п.)27. По мнению А.С. Лаппо-Данилевского, как особая научная дисциплина методология источниковедения началась с того момента, когда «великий представитель религиозного идеализма» Ф. Шлейермахер отделил герменевтику (правильное понимание текста, искусство понимать чужую речь) от критики (критической оценки свидетельств источника). В соответствии с этим делением, «Методология истории» А.С. Лаппо-Данилевского включает две главы, посвященные исторической интерпретации исторических источников и их исторической критике. Характерно, однако, что если раздел исторической критики в целом терминологически совпадает с делением, предложенным Шлейермахером, то терминов герменевтика и истолкование (видимо, в его понимании, тождественных ) А.С. Лаппо-Данилевский тщательно избегает, систематически заменяя их словом интерпретация. Такая замена, судя по всему, не случайна. Исследователь подчеркивает, что интерпретация «обыкновенно возникает применительно к тем сложным объектам, психическое значение которых не дано в чувственном восприятии наблюдателя, а конструируется им, и сознательно прилагается при какой-либо задержке или сомнении в их понимании; интерпретация вызывается, например, двусмысленностью или недостаточностью целого источника или его частей, форм и выражений, излишним его многообразием или многословием, употреблением деталей, слов или терминов, сразу не поддающихся пониманию, и т.п.; она также нужна во всех тех случаях, когда источник вызывает разноречивое понимание, что особенно заметно в спорах сторон, обусловливающих возникновение юридической интерпретации того акта, которых укрепляет их сделку»29. Другими словами, по мнению А.С. Лаппо-Данилевского, специальная процедура интерпретации не всегда необходима. В некоторых случаях, «благодаря своему историческому чутью, историк может постигать значение даже нового для него исторического источника инстинктивно: не прибегая к сознательному и систематическому употреблению вышеуказанных принципов и методов, он сразу подыскивает соответствующее психическое содержание тому материальному образу, которых он имеет перед глазами»30. Дело в том, что основой интерпретации, как считает исследователь, является предпосылка о существовании "чужого я" и его одушевленности, единообразной с его собственной»11. Видимо, поэтому центральное место в теоретических разработках А.С. Лаппо-Данилевского и его последователей заняла именно проблема критики исторических источников, в то время как вопросы интерпретации текстов явно отступили на второе место32. Во всяком случае, в фундаментальном труде А.С. Лаппо-Данилевского их анализу посвящено почти втрое меньше места, нежели проблемам исторической критики источников. Завершая рассмотрение проблем исторической критики источников, автор «Методологии истории» подробно остановился также на вопросах «критико-генетического изучения достоверных и недостоверных показаний источника». Основное внимание здесь уделяется выявлению критериев достоверности, исходя из обстоятельств появления показаний источника. В начале раздела, посвященного этим вопросам, А.С. Лаппо-Данилевский обращает внимание на то, что «следует различать... генезис свидетельского показания от генезиса известия или того предания, в состав которого оно входит». При этом «генезис свидетельского показания получает особенно важное значение и для выяснения достоверности зависящего от него известия или предания, хотя, разумеется, недостоверность такого показания также отражается в его передаче; генезис известия или предания, напротив, имеет интерес для выяснения не столько достоверности, сколько недостоверности, возникающей при передаче показания»33. Тем самым, приоритет в источниковедческом исследовании отдавался проблемам происхождения самих свидетельств источника, в то время как проблеме генезиса сохранивших его текстов отводилось подчиненное место. «Методология истории» А.С. Лаппо-Данилевского на целый век вперед определила основные тенденции развития отечественной методологии источниковедения. При этом важно подчеркнуть: как сильные, так и слабые стороны данного труда в значительной степени обусловливались исходными позициями его автора, в частности, восходящими к В. Дильтею представлениями о принципиальном тождестве психологических механизмов самого исследователя и человека прошлого. Между тем, уже в первые десятилетия XX века психологи, этнографы и антропологи (прежде всего, Л. Леви-Брюль, а также его последователи и даже часть критиков), развивая мысль В. Дильтея о том, что «элементы чужой душевной жизни, разнящиеся от нашей собственной не только количественно.., не могут быть восполнены нами»34, пришли к выводу: «психологические механизмы мышления и поведение... человека представляют собой... исторически изменчивую величину»35. Причем изменения эти не сводятся к простому накоплению единиц мышления. Речь идет о качественном преобразовании самих мыслительных процессов, трансформации логических ходов, представляющихся нормальными. В частности, была сформулирована гипотеза о том, что индивидуальное мышление, так называемый здравый смысл по мере развития общества постепенно освобождается от коллективных представлений, другими словами, мышление индивидуализируется. При этом коллективные представления на ранних этапах развития общества существенно отличаются от современных идей и понятий и не могут отождествляться с ними. Для предшествующих обществ характерна «вера в силы, влияния, действия, неприметные, неощутимые для чувств, но тем не менее реальные»36. Такая вера может не иметь, с современной точки зрения, логических оснований, но в своем времени ощущаться вполне естественной и непротиворечивой. Как известно, с конца 50-х годов эта теория подвергалась довольно жесткой критике. Пытаясь доказать логичность того, что Леви-Брюль назвал пралогическим мышлением, его оппонент — и последователь — К. Леви-Стросс отмечал: «Интуиция, как таковая, вероятно, побуждает объединять в одну группу лук, чеснок, капусту, репу, редис и горчицу, хотя ботаника отделяет лилейные от крестоцветных. Удостоверяя свидетельства органов чувств, химия доказывает, что эти совершенно разные семейства могут быть объединены в другом плане: они содержат серу»37. При этом, однако, оставалось непонятным, как химия может «удостоверять свидетельства органов чувств»? Можно ли доказать: именно содержание серы — а не какой-либо другой «рациональный», «логичный» признак — явилось основой для объединения столь разных (на взгляд современной ботаники) растений в одну группу? Все ли растения, содержащие серу и известные данному сообществу, попали в эту группу? Быть может, есть еще какие-то признаки, которые могли бы стать основой для объединения этих растений в одну группу (скажем, их запах, цвет, вкус, форма — листьев, цветов, стеблей, корней, плодов; время появления первых листьев весной или, напротив, время увядания осенью, влияние отвара из них на те или иные органы или функции человека и т.д., и т.п.)? Перечень подобных оснований можно продолжать и продолжать, хотя никто не знает, насколько наши представления о возможных признаках совпадают с представлениями изучаемой группы (сообщества) людей, как и то, являются ли те или иные признаки релевантными для данного сообщества вообще. Поскольку интуитивные прозрения плохо поддаются вербализации (и вообще формализации), возникает вполне естественный вопрос: можно ли найти надежный — верифицируемый — способ такого доказательства? Даже полный перебор всех возможных признаков, которые могли стать основанием для выделения, скажем, приведенного класса растений, вряд ли позволит понять логику тех, кто его провел. Этот перечень будем составлять мы, а не те, кто выделил данную группу объектов. И где есть (да и есть ли вообще) гарантии, что он будет так или иначе отвечать их перечню потенциальных оснований классификации? К тому же известно, что на определенной стадии развития человеческое сообщество не нуждается в вербальном оформлении собственных (даже самых элементарных) «технологических» процессов . Нельзя к тому же не учитывать, что свои выводы Леви-Стросс основывал на непосредственном общении с носителями описываемой им логики. Между тем, ее история была ничуть не менее продолжительной и богатой (хотя, быть может, и менее формализованной), нежели той логики, которой пользовался исследователь, а потому не может дать вполне адекватного представления о логике (точнее, логикш:) людей других исторических эпох. Да и сам К. Леви-Стросс систематически различает познание с помощью искусства, магии и науки, подчеркивая: «Мы лишились бы всякого средства для понимания магического мышления, если бы стремились свести его к какому-либо моменту или этапу технической и научной эволюции». При этом он считает, что суть их различия кроется не в самих логических операциях, а в тех явлениях, которые с их помощью познаются39. В любом случае — чтобы доказать или, напротив, опровергнуть тождество мыслительных процессов, их логики, механизмов и исходных представлений у современного человека и у людей прошлого, — необходимо вступить с ними в диалог. Но историк, как правило, имеет дело с давно ушедшими представителями рода человеческого. Единственная реальность, с которой он может общаться непосредственно, — тексты, в которых, в частности, отобразились особенности мировосприятия их авторов. Различия с современным мышлением (как в исходных посылках, так и в логических ходах) прослеживаются и у авторов древнерусских источников. Прежде всего, язык произведений Древней Руси явно нетерминологичен, хотя и позволяет типологизировать описываемое. При этом способы обобщения в таких описаниях порой принципиально отличаются от тех механизмов и форм анализа происходящего и присваивания его составным частям «правильных» имен, с которыми мы сталкивается в современных текстах. Поэтому не только наш образ мира принципиально отличается от образа мира древнерусского автора, но и способы описания их различны. Понимание этого неизбежно ставит проблему соотнесения не только самих картин мира, но и того, как, в каких языках культуры они кодируются в источнике. Большая подчиненность индивидуальных представлений его создателей и самого текста коллективным ментальным установкам заставляет в качестве первоочередной, вспомогательной задачи понимания ставить проблему воссоздания «жизненного мира» древней Руси в современных нам категориях и понятиях. Такая реконструкция неизбежно предшествует попыткам понять древнерусский текст, а тем более — описаниям исторической реальности, стоящей за ним. Ввиду расхождения понятийно-категориального аппарата, в котором мы фиксируем наши представления о внешнем и внутреннем мире, с теми представлениями, которые бытовали несколько столетий назад, воссоздаваемый образ мира древнерусского автора может описываться историком лишь метафорически, на конвенциональном уровне. Само описание, опирающееся на двойную рефлексию, будет лишь более или менее приближенным образом, в чем-то обязательно упрощенной моделью, и никогда не сольется с миром изучаемой культуры прошлого. Тем не менее, по сей день в исторической науке достаточно сильны позиции ассоцианизма (или ассоциацианизма). Сторонники этого направления вслед за Э. Тайлором и Г. Спенсером полагают, что «основным законом психологии является закон ассоциации, т.е. связи, устанавливаемой между элементами нашего опыта на основе их смежности или сходства», а потому «законы человеческого духа... во все времена и на всем земном шаре одни и те же»41. Поэтому многие исследователи продолжают пытаться заставить автора источника говорить на незнакомом ему, — но зато понятном самому ученому — языке. Из-за такого подхода они теряют (чаще всего, просто не замечают) ту информацию, которая им представляется несущественной — чем-то вроде своеобразных орнаментальных заставок или архитектурных излишеств (скажем, большинство ученых, изучавших летописи, таковой считают «церковную риторику»). Так, Д.С. Лихачев, чьи труды по праву в значительной мере определяют развитие современного источниковедения Древней Руси, считает, что «летописец... только внешне присоединял свои религиозные толкования тех или иных событий к деловому и в общем довольно реалистическому рассказу», в этом просто «сказывался... средневековый "этикет" писательского ремесла». Поскольку же, по словам Д.С. Лихачева, «провиденциализм... не является для него [летописца] следствием особенностей его мышления», становится очевидным, что «отвлеченные построения христианской мысли», которые встречаются в летописных сводах, нельзя толком использовать даже для изучения мировоззрения автора той или иной записи. Ведь «свой провиденциализм летописец в значительной мере получает в готовом виде, а не доходит до него сам»42. Близкую мысль развивал Я.С. Лурье, прямо писавший о древнерусских авторах: «их понятийный аппарат, судя по всем источникам, принципиально не отличался от нашего... Исследователь, который предполагал бы существование у людей прошлого "особого мышления", в сущности закрыл бы для себя возможность понимания сочинений средневековых авторов: ведь сам такой исследователь живет в наше время»43. Другими словами, по мнению исследователей, практикующих такой подход, признание различия в мышлении современного человека и автора текста является непреодолимым препятствием для понимания источника вообще. При таких установках совершенно естественно выглядит, то, что, скажем, рассматривая вопрос о неудаче «немецких» проповедников на Руси, Г.А. Хабургаев приводит рассказ Повести временных лет под 955 г. «с купюрами, касающимися цитат из Библии»44. Главное, однако, в другом. В результате подобного подхода исследователь порой не вполне адекватно воспринимает даже то, что берет из летописного текста. Понимание довольно сложного и многоуровневого текста сплошь и рядом сводится исключительно к буквальным значениям. Сам текст адаптируется (часто — в виде научного перевода или реконструкции) к возможностям восприятия современного исследователя. При этом историк оказывается подчас в чрезвычайно сложном положении, когда препарированная таким образом информация оказывается явно недостаточной для сколько-нибудь однозначных выводов. Так, В.К. Зиборов, сетуя на сложность изучения раннего русского летописания, отмечает, что заниматься им «не просто трудно, а чрезвычайно трудно: столь многовариантными и несхожими получаются решения у разных исследователей. Например, некоторые историки считают поход Кия на Царьград действительным фактом, другие же относят его к легендам, а третьи

Список литературы

Цена, в рублях: (при оплате в другой валюте, пересчет по курсу центрального банка на день оплаты)	1425

Скачать бесплатно	23490.doc

Найти готовую работу

ЗАКАЗАТЬ

Обратная связь:

Связаться

Вход для партнеров

Регистрация

Восстановить доступ

Материал для курсовых и дипломных работ

15.04.24 Задачи, условия и этапы организации экспериментальной работы

15.04.24 Критерии качества преподавания

15.04.24 Категория нормы в обучающей деятельности

Архив материала для курсовых и дипломных работ

Ссылки:

Счетчики:

© 2006-2022. Все права защищены.
Выполнение уникальных качественных работ - от эссе и реферата до диссертации. Заказ готовых, сдававшихся ранее работ.